Пять человек богатых и молодых людей приехали как-то ночью веселиться на петербургский балик. Шампанского было выпито много, девицы были красивы, танцы и шум не переставали; но было как-то скучно, неловко, каждому казалось почему то, что все это не то и ненужно.
Один из пяти молодых людей, Делесов, более других недовольный и собой, и вечером, вышел с намерением потихоньку уехать. В соседней комнате он услыхал спор, и тут дверь распахнулась, и на пороге показалась странная фигура. Это был среднего роста мужчина, с узкой согнутой спиной и длинными всклокоченными волосами. На нем были короткое пальто и прорванные узкие панталоны над нечищеными сапогами. Грязная рубаха высовывалась из рукавов над худыми руками. Но, несмотря на чрезвычайную худобу тела, лицо его было нежно, бело, и даже свежий румянец играл на щеках, над чёрной редкой бородой и бакенбардами. Нечёсаные волосы, закинутые кверху, открывали невысокий чистый лоб. Тёмные усталые глаза смотрели вперёд мягко, искательно и важно. Выражение их сливалось с выражением свежих, изогнутых в углах губ, видневшихся из-за редких усов. Он приостановился, повернулся к Делесову и улыбнулся. Когда улыбка озарила его лицо, Делесов — сам не зная чему — улыбнулся тоже.
Ему сказали, что это помешанный музыкант из театра, который иногда приходит к хозяйке. Делесов вернулся в залу, музыкант стоял у двери, с улыбкой глядя на танцующих. Его позвали танцевать, и он, подмигивая, улыбаясь и подёргиваясь, тяжело, неловко пошёл прыгать по зале. В середине кадрили он столкнулся с офицером и со всего росту упал на пол. Почти все засмеялись в первую минуту, но музыкант не вставал. Гости замолчали.
Когда музыканта подняли и посадили на стул, он откинул быстрым движением костлявой руки волосы со лба и стал улыбаться, ничего не отвечая на вопросы. Хозяйка, участливо смотря на музыканта, сказала гостям: «Он очень хороший малый, только жалкий».
Тут музыкант очнулся и, как будто испугавшись чего то, съёжился и оттолкнул окружавших его.
— Это все ничего, — вдруг сказал он, с видимым усилием привставая со стула.
И, чтобы доказать, что ему нисколько не больно, вышел на середину комнаты и хотел припрыгнуть, но пошатнулся и опять бы упал, ежели бы его не поддержали. Всем сделалось неловко. Вдруг он поднял голову, выставил вперёд дрожащую ногу, тем же пошлым жестом откинул волосы и, подойдя к скрипачу, взял у него скрипку: «Господа! Будем музицировать!»
— Какое лицо прекрасное!.. В нем есть что-то необыкновенное, — говорил Делесов. Тем временем Альберт (так звали музыканта), не обращая ни на кого внимания, настраивал скрипку. Затем плавным движением смычка провёл по струнам. В комнате пронёсся чистый, стройный звук, и сделалось совершенное молчание.
Звуки темы свободно, изящно полились вслед за первым, каким-то неожиданно-ясным и успокоительным светом вдруг озаряя внутренний мир каждого слушателя. Из состояния скуки, суеты и душевного сна, в котором находились эти люди, они вдруг незаметно перенесены были в совершенно другой, забытый ими мир. В душе их возникали видения прошлого, минувшего счастья, любви и грусти. Альберт с каждой нотой вырастал выше. Он уже не был уродлив или странен. Прижав подбородком скрипку и со страстным вниманием прислушиваясь к своим звукам, он судорожно передвигал ногами. То он выпрямлялся во весь рост, то старательно сгибал спину. Лицо сияло восторженной радостью; глаза горели, ноздри раздувались, губы раскрывались от наслаждения.
Все находившиеся в комнате во время игры Альберта хранили молчание и, казалось, дышали только его звуками. Делесов испытывал непривычное чувство. Мороз пробегал по его спине, все выше и выше подступая к горлу, и вот уже что-то тоненькими иголками кололо в носу, и слезы незаметно лились на щеки. Звуки скрипки перенесли Делесова к его первой молодости. Он вдруг почувствовал себя семнадцатилетним, самодовольно-красивым, блаженно-глупым и бессознательно-счастливым существом. Ему вспомнилась первая любовь к кузине, первое признание, жар и непонятная прелесть случайного поцелуя, неразгаданная таинственность тогда окружавшей природы. Все неоценённые минуты того времени одна за другой восставали перед ним. Он с наслаждением созерцал их и плакал...
К концу последней вариации лицо Альберта сделалось красно, глаза горели, капли пота струились по щекам. Все тело больше и больше приходило в движение, побледневшие губы уже не закрывались, и вся фигура выражала восторженную жадность наслаждения. Отчаянно размахнувшись всем телом и встряхнув волосами, он опустил скрипку и с улыбкой гордого величия и счастья оглянул присутствующих. Потом спина его согнулась, голова опустилась, губы сложились, глаза потухли, и он, как бы стыдясь себя, робко оглядываясь и путаясь ногами, прошёл в другую комнату.
Что-то странное произошло со всеми присутствующими, и что-то странное чувствовалось в мёртвом молчании, последовавшем за игрой Альберта...
— Однако пора ехать, господа, — нарушил тишину один гость. — Надо будет дать ему что-нибудь. Давайте складчину.
Складчину сделали богатую, и Делесов взялся передать её. Кроме того, ему пришло в голову взять музыканта к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту — вырвать из этого грязного положения.
— Я бы выпил чего-нибудь, — сказал Альберт, как будто проснувшись, когда Делесов подошёл к нему. Делесов принёс вина, и музыкант с жадностию выпил его.
— Не можете ли вы мне ссудить немного денег? Я бедный человек. Я не могу отдать вам.
Делесов покраснел, ему неловко стало, и он торопливо передал собранные деньги.
— Очень благодарю вас, — сказал Альберт, схватив деньги. — Теперь давайте музицировать; я сколько хотите буду играть вам. Только выпить бы чего-нибудь, — прибавил он, вставая.
— Я бы очень рад был, ежели бы вы на время поселились у меня, — предложил Делесов.
— Я бы вам не советовала, — сказала хозяйка, отрицательно качая головой.
Когда Делесов сел с Альбертом в карету и почувствовал тот неприятный запах пьяницы и нечистоты, которым был пропитан музыкант, он стал раскаиваться в своём поступке и обвинять себя в мягкости сердца и нерассудительности. Делесов оглянулся на музыканта. Глядя на это лицо, он снова перенёсся в тот блаженный мир, в который он заглянул нынче ночью; и он перестал раскаиваться в своём поступке.
На другой день утром, ему опять вспомнились чёрные глаза и счастливая улыбка музыканта; вся странная вчерашняя ночь пронеслись в его воображении. Проходя мимо столовой, Делесов заглянул в дверь. Альберт, уткнув лицо в подушку и раскидавшись, в грязной, изорванной рубахе, мёртвым сном спал на диване, куда его, бесчувственного, положили вчера вечером.
Делесов попросил Захара, уже восемь лет служившего у Делесова, взять у знакомых скрипку дня на два, найти чистой одежды для музыканта и позаботиться о нем. Когда же поздно вечером Делесов вернулся домой, он не нашёл там Альберта. Захар рассказал, что Альберт сразу после обеда ушёл, обещал прийти через час, но пока ещё не вернулся. Захару понравился Альберт: «Уж точно артист! И характера очень хорошего. Как он „Вниз по матушке по Волге“ нам сыграл, так точно как человек плачет. Даже со всех этажей пришли люди к нам в сени слушать». Делесов предупредил, чтобы Захар впредь музыканту ничего не давал пить и послал его отыскать и привести Альберта.
Делесов долго не мог заснуть, все думал об Альберте: «Так редко делаешь что-нибудь не для себя, что надо благодарить бога, когда представляется такой случай, и я не упущу его». Приятное чувство самодовольствия овладело им после такого рассуждения.
Он уже засыпал, когда шаги в передней разбудили его. Пришёл Захар и сообщил, что вернулся Альберт, пьяный. Захар ещё не успел выйти, как в комнату вошёл Альберт. Он рассказал, что был у Анны Ивановны и очень приятно провёл вечер.
Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный воротник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом.
Они говорили о музыке, об аристократах и опере. Альберт вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта «Дон-Жуана», своими словами рассказывая содержание оперы. У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.
Наступила пауза. Они смотрели друг на друга и улыбались. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.
— Вы были влюблены? — вдруг спросил он.
Альберт задумался на несколько секунд, потом лицо его озарилось грустной улыбкой.
— Да, я был влюблён. Это случилось давно. Я ходил играть вторую скрипку в опере, а она ездила туда на спектакли. Я молчал и только смотрел на неё; я знал, что я бедный артист, а она аристократическая дама. Меня позвали один раз аккомпанировать ей на скрипке. Как я был счастлив! Но сам виноват был, я с ума сошёл. Я не должен был ничего говорить ей. Но я сошёл с ума, я сделал глупости. С тех пор для меня все кончилось... Я пришёл в оркестр поздно. Она сидела в своей ложе и говорила с генералом. Она говорила с ним и смотрела на меня. Тут в первый раз со мной сделалось странно. Вдруг я увидел, что я не в оркестре, а в ложе, стою с ней и держу её за руку... Я уже и тогда был беден, квартиры у меня не было, и когда ходил в театр, иногда оставался ночевать там. Как только все уходили, я шёл в ложу, где она сидела, и спал. Это была одна моя радость... Только один раз опять началось со мной. Мне ночью стало представляться... Я целовал её руку, много говорил с ней. Я слышал запах её духов, слышал её голос. Потом я взял скрипку и потихоньку стал играть. И я отлично играл. Но мне стало страшно... Мне казалось, что-то сделалось у меня в голове.
Делесов молча, с ужасом смотрел на взволнованное и побледневшее лицо своего собеседника.
— Пойдём опять к Анне Ивановне; там весело, — вдруг предложил Альберт.
Делесов в первую минуту чуть было не согласился. Однако, опомнившись, стал уговаривать Альберта не ходить. Потом наказал Захару никуда не выпускать Альберта без его ведома.
На другой день был праздник. В комнате Альберта не было слышно ни звука, и только в двенадцатом часу за дверью послышалось кряхтение и кашель. Делесов услыхал как Альберт уговаривает Захара дать ему водки. «Нет, уж если взялся, надо выдержать характер», — сказал себе Делесов, приказав Захару не давать музыканту вина.
Через два часа Делесов заглянул к Альберту. Альберт неподвижно сидел у окна, опустив голову на руки. Лицо его было жёлто, сморщенно и глубоко несчастно. Он попробовал улыбнуться в виде приветствия, но лицо его приняло ещё более горестное выражение. Казалось, он готов был заплакать, но с трудом встал и поклонился. После, что ни говорил Делесов, предлагая ему сыграть на скрипке, пройтись, вечером ехать в театр, он только покорно кланялся и упорно молчал. Делесов уехал по делам. Вернувшись, он увидел, что Альберт сидит в тёмной передней. Он был одет опрятно, вымыт и причёсан; но глаза его были тусклы, мертвы и во всей фигуре выражалась слабость и изнурение, ещё большие, чем утром.
— Я говорил нынче о вас директору, — сказал Делесов, — он очень рад принять вас, если вы позволите себя послушать.
— Благодарю, я не могу играть, — проговорил себе под нос Альберт и прошёл в свою комнату, особенно тихо затворив за собою дверь.
Через несколько минут ручка так же тихо повернулась, и он вышел из своей комнаты со скрипкой. Злобно и бегло взглянув на Делесова, он положил скрипку на стул и снова скрылся. Делесов пожал плечами и улыбнулся. «Что ж мне ещё делать? в чем я виноват?» — подумал он,
...Альберт с каждым днём становился мрачнее и молчаливее. Делесова он, казалось, боялся. Он не брал в руки ни книг, ни скрипки и не отвечал ни на какие вопросы.
На третий день пребывания у него музыканта Делесов приехал домой поздно вечером, усталый и расстроенный:
— Завтра добьюсь от него решительно: хочет ли он или нет оставаться у меня и следовать моим советам? Нет — так и не надо. Кажется, что я сделал все, что мог, — объявил он Захару. «Нет, это был детский поступок, — решил потом сам с собою Делесов. — Куда мне браться других исправлять, когда только дай бог с самим собою сладить». Он хотел было сейчас отпустить Альберта, но, подумав, отложил до завтра.
Ночью Делесова разбудил стук упавшего стола в передней, голоса и топот. Делесов выбежал в переднюю: Захар стоял против двери, Альберт, в шляпе и пальто, отталкивал его от двери и слезливым голосом кричал на него.
— Позвольте, Дмитрий Иванович! — обратился Захар к барину, продолжая спиной защищать дверь. — Они ночью встали, нашли ключ и выпили целый графин сладкой водки. А теперь уйти хотят. Вы не приказали, потому я и не могу пустить их.
— Отойди, Захар, — сказал Делесов. — Я вас держать не хочу и не могу, но я советовал бы вам остаться до завтра, — обратился он к Альберту.
Альберт перестал кричать. «Не удалось? Хотели уморить меня. Нет!» — бормотал он про себя, надевая калоши. Не простившись и продолжая говорить что-то непонятное, он вышел в дверь.
Делесову живо вспомнились два первые вечера, которые он провёл с музыкантом, вспомнились последние печальные дни, и главное, он вспомнил то сладкое смешанное чувство удивления, любви и сострадания, которое возбудил в нем с первого взгляда этот странный человек; и ему стало жалко его. «И что-то с ним будет теперь? — подумал он. — Без денег, без тёплого платья, один посреди ночи...» Он хотел было уже послать за ним Захара, но было поздно.
На дворе было холодно, но Альберт не чувствовал холода, — так он был разгорячён выпитым вином и спором. Засунув руки в карманы панталон и перегнувшись вперёд, Альберт тяжёлыми и неверными шагами пошёл по улице. Он чувствовал в ногах желудке чрезвычайную тяжесть, какая-то невидимая сила бросала его из стороны в сторону, но он все шёл вперёд по направлению к квартире Анны Ивановны. В голове его бродили странные, несвязные мысли.
Он вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре. Но, несмотря на несвязность, все эти воспоминания с такой яркостью представлялись ему, что, закрыв глаза, он не знал, что было больше действительность.
Проходя по Малой Морской, Альберт споткнулся и упал. Очнувшись на мгновение, он увидал перед собой какое-то громадное, великолепное здание. И Альберт вошёл в широкие двери. Внутри было темно. Какая-то непреодолимая сила тянула его вперёд к углублению огромной залы... Там стояло какое-то возвышение, и вокруг него молча стояли какие-то маленькие люди.
На возвышении стоял высокий худой человек в пёстром халате. Альберт тотчас узнал своего друга художника Петрова. «Нет, братья! — говорил Петров, указывая на кого-то. — Вы не поняли человека, жившего между вами! Он не продажный артист, не механический исполнитель, не сумасшедший, не потерянный человек. Он гений, погибший среди вас незамеченным и неоценённым». Альберт тотчас же понял, о ком говорил его друг; но, не желая стеснять его, из скромности опустил голову.
«Он, как соломинка, сгорел весь от того священного огня, которому мы все служим, — продолжал голос, — но он исполнил все то, что было вложено в него богом; за то он и должен назваться великим человеком. Он любит одно — красоту, единственно несомненное благо в мире. Ниц падайте все перед ним!» — закричал он громко.
Но другой голос тихо заговорил из противоположного угла залы. «Я не хочу падать перед ним, — Альберт тотчас узнал голос Делесова. — Чем же он велик? Разве он вёл себя честно? Разве он принёс пользу обществу? Разве мы не знаем, как он брал взаймы деньги и не отдавал их, как он унёс скрипку у своего товарища артиста и заложил её?.. („Боже мой! Как он это все знает!“ — подумал Альберт.) Разве мы не знаем, как он льстил из-за денег? Не знаем, как его выгнали из театра?»
«Перестаньте! — заговорил опять голос Петрова. — Какое право имеете вы обвинять его? Разве вы жили его жизнью? („Правда, правда!“ — шептал Альберт.) Искусство есть высочайшее проявление могущества в человеке. Оно даётся редким избранным и поднимает их на такую высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравым. В искусстве, как во всякой борьбе, есть герои, отдавшиеся все своему служению и гибнувшие, не достигнув цели. Да, унижайте, презирайте его, а из всех нас он лучший и счастливейший!»
Альберт, с блаженством в душе слушавший эти слова, не выдержал, подошёл к другу и хотел поцеловать его.
«Убирайся, я тебя не знаю, — отвечал Петров, — проходи своей дорогой, а то не дойдёшь...»
— Вишь, тебя разобрало! Не дойдёшь, — прокричал будочник на перекрёстке.
До Анны Ивановны оставалось несколько шагов. Хватаясь замёрзшими руками за перила, Альберт взбежал на лестницу и позвонил.
— Нельзя! — прокричала заспанная служанка. — Не велено пускать, — и захлопнула дверь.
Альберт сел на пол, прислонился головой к стене и закрыл глаза. В то же мгновение толпы несвязных видений с новой силой обступили его и понесли куда-то туда, в свободную и прекрасную область мечтания.
В ближайшей церкви слышался благовест, он говорил: «Да, он лучший и счастливейший!» «Но пойду опять в залу, — подумал Альберт. — Петров ещё много должен сказать мне». В зале уже никого не было, и вместо художника Петрова на возвышенье стоял сам Альберт и играл на скрипке. Но скрипка была странного устройства: она вся была сделана из стекла. И её надо было обнимать обеими руками и медленно прижимать к груди, для того чтобы она издавала звуки. Чем крепче прижимал он к груди скрипку, тем отраднее и слаще ему становилось. Чем громче становились звуки, тем шибче разбегались тени и больше освещались стены залы прозрачным светом. Но надо было очень осторожно играть на скрипке, чтобы не раздавить её. Альберт играл такие вещи, которых, он чувствовал, что никто никогда больше не услышит. Он начинал уже уставать, когда другой дальний глухой звук развлёк его. Это был звук колокола, но звук этот произносил: «Да. Он вам жалок кажется, вы его презираете, а он лучший и счастливейший! Никто никогда больше не будет играть на этом инструменте». Альберт перестал играть, поднял руки и глаза к небу. Он чувствовал себя прекрасным и счастливым. Несмотря на то, что в зале никого не было, Альберт выпрямил грудь и, гордо подняв голову, стоял на возвышенье так, чтобы все могли его видеть.
Вдруг чья-то рука слегка дотронулась до его плеча; он обернулся и в полусвете увидал женщину. Она печально смотрела на него и отрицательно покачала головой. Он тотчас же понял, что то, что он делал, было дурно, и ему стало стыдно за себя. Это была та, которую он любил. Она взяла его за руку и повела вон из залы. На пороге залы Альберт увидал луну и воду. Но вода не была внизу, как обыкновенно бывает, а луна не была наверху. Луна и вода были вместе и везде. Альберт вместе с нею бросился в луну и воду и понял, что теперь можно ему обнять ту, которую он любил больше всего на свете; он обнял её и почувствовал невыносимое счастье.
И тут же почувствовал, что-то невыразимое счастье, которым он наслаждался в настоящую минуту, прошло и никогда не воротится. «О чем же я плачу?» — спросил он у неё. Она молча, печально посмотрела на него. Альберт понял, что она хотела сказать этим. «Да как же, когда я жив», — проговорил он. Что-то все сильнее и сильнее давило Альберта. Было ли то луна и вода, её объятия или слезы — он не знал, но чувствовал, что не выскажет всего, что надо, и что скоро все кончится.
Двое гостей, выходившие от Анны Ивановны, наткнулись на растянувшегося на пороге Альберта. Один из них вернулся и вызвал хозяйку.
— Ведь это безбожно, — сказал он, — вы могли этак заморозить человека.
— Ах, уж этот мне Альберт, — отвечала хозяйка. — Положите его где-нибудь в комнате, — обратилась она к служанке.
— Да я жив, зачем же хоронить меня? — бормотал Альберт, в то время как его, бесчувственного, вносили в комнаты.
