Центральный парк в Нью-Йорке, летний воскресный день. Две садовые скамьи, стоящие друг напротив друга, за ними кусты, деревья. На правой скамье сидит Питер, он читает книгу. Питеру лет сорок с небольшим, он совершенно обычен, носит твидовый костюм и очки в роговой оправе, курит трубку; и хотя он уже входит в средний возраст, стиль его одежды и манера держаться почти юношеские.
Входит Джерри. Ему также под сорок, и одет он не столько бедно, сколько неряшливо; его когда-то подтянутая фигура начинает обрастать жирком. Джерри нельзя назвать красивым, но следы былой привлекательности видны ещё довольно ясно. Его тяжёлая походка, вялость движений объясняются не распущенностью, а безмерной усталостью.
Джерри видит Питера и начинает с ним незначащий разговор. Питер сначала не обращает на Джерри никакого внимания, потом все же отвечает, однако ответы его кратки, рассеянны и почти машинальны — ему не терпится вернуться к прерванному чтению. Джерри видит, что Питер торопится отделаться от него, но продолжает расспрашивать Питера о каких-то мелочах. Питер слабо реагирует на реплики Джерри, и тогда Джерри замолкает и в упор глядит на Питера, пока тот, смущённый, не поднимает на него глаза. Джерри предлагает поговорить, и Питер соглашается.
Джерри замечает, какой славный денёк, затем заявляет, что был в зоопарке, и что об этом завтра все прочтут в газетах и увидят по телевизору. Ведь у Питера есть телевизор? О да, у Питера есть даже два телевизора, жена и две дочери. Джерри ядовито замечает, что, очевидно, Питер хотел бы иметь сына, да вот не получилось, а теперь и жена не хочет больше иметь детей... В ответ на это замечание Питер вскипает, но быстро успокаивается. Он любопытствует, что же такое случилось в зоопарке, о чем напишут в газетах и покажут по телевидению. Джерри обещает рассказать об этом случае, но сначала он очень хочет «по-настоящему» поговорить с человеком, ведь ему редко приходится разговаривать с людьми: «Разве только скажешь: дайте кружку пива, или: где тут уборная, или: не давай волю рукам, приятель, — ну и так далее». А в этот день Джерри хочет именно поговорить с порядочным женатым человеком, узнать о нем все. Например, есть ли у него... э-э... собака? Нет, у Питера кошки (Питер предпочёл бы собаку, но жена и дочки настояли на кошках) и попугайчики (у каждой дочки по штуке). А чтобы прокормить «эту ораву» Питер служит в одном небольшом издательстве, которое выпускает учебники. Зарабатывает Питер полторы тысячи в месяц, но никогда не носит с собой больше сорока долларов («Так что... если вы... бандит... ха-ха-ха!..»). Джерри начинает выяснять, где живёт Питер. Питер сначала неловко выкручивается, но потом нервно признается, что живёт на Семьдесят четвёртой улице, и замечает Джерри, что тот не столько разговаривает, сколько допрашивает. Джерри не обращает на это замечание особого внимания, он рассеянно заговаривает сам с собой. И тут Питер опять напоминает ему о зоопарке...
Джерри рассеянно отвечает, что был там сегодня, «а потом пошёл сюда», и спрашивает Питера, «какая разница между вышесреднего-средним классом и нижевысшего-средним классом»? Питер не понимает, причём здесь это. Тогда Джерри расспрашивает о любимых писателях Питера («Бодлер и Маркенд?»), затем вдруг заявляет: «Знаете, что я сделал перед тем, как пойти в зоопарк? Я прошёл пешком всю Пятую авеню — всю дорогу пешком». Питер решает, что Джерри живёт в Гринич-Виллидже, и это соображение, видимо, помогает ему что-то понять. Но Джерри вовсе не живёт в Гринич-Виллидже, он просто доехал до него на метро, чтобы оттуда дойти до зоопарка («Иногда человек должен сделать большой крюк в сторону, чтобы верным и кратчайшим путём вернуться назад»). На самом деле Джерри живёт в старом четырёхэтажном доходном доме. Он живёт на последнем этаже, и его окно выходит во двор. Его комната — смехотворно тесная каморка, где вместо одной стены — дощатая перегородка, отделяющая её от другой смехотворно тесной каморки, в которой живёт чернокожий педик, он всегда, когда выщипывает себе брови, держит дверь настежь: «Он выщипывает себе брови, носит кимоно и ходит в клозет, вот и все». На этаже есть ещё две комнатки: в одной живёт шумная семья пуэрториканцев с кучей детей, в другой — кто то, кого Джерри никогда не видел. Этот дом — малоприятное место, и Джерри не знает, почему там живёт. Возможно потому, что у него нет жены, двух дочек, кошек и попугайчиков. У него есть бритва и мыльница, кое-какая одежонка, электроплитка, посуда, две пустые рамки для фотографий, несколько книжек, колода порнографических карт, древняя пишущая машинка и маленький ящичек-сейф без замка, в котором лежат морские голыши, которые Джерри собирал ещё ребёнком. А под камнями письма: «пожалуйстные» письма («пожалуйста, не делай того-то и того-то» или «пожалуйста сделай то-то и то-то») и более поздние «когдашние» письма («когда ты напишешь?», «когда ты придёшь?»).
Мамочка Джерри сбежала от папочки, когда Джерри было десять с половиной лет. Она пустилась в годовое адюльтерное турне по южным штатам. И среди других очень многих привязанностей мамочки самой главной и неизменной было чистое виски. Через год дорогая мамочка отдала Богу душу на какой-то свалке в Алабаме. Джерри и папочка узнали об этом перед самым Новым Годом. Когда папочка вернулся с юга, он праздновал Новый год две недели подряд, а потом спьяну угодил по автобус...
Но Джерри не остался один — нашлась мамочкина сестрица. Он мало что о ней помнит, разве только то, что все она делала сурово — и спала, и ела, и работала, и молилась. А в тот день, когда Джерри окончил школу, она «вдруг окочурилась прямо на лестнице у своей квартиры»...
Вдруг Джерри спохватывается, что забыл спросить имя своего собеседника. Питер представляется. Джерри продолжает свой рассказ, он поясняет, почему в рамках нет ни одной фотографии: «Я ни с одной дамочкой больше разу не встречался, и им в голову не приходило дарить мне фотографии». Джерри признается, что не может заниматься любовью с женщиной больше одного раза. Но когда ему было пятнадцать лет, он целых полторы недели встречался с гречонком, сыном паркового сторожа. Возможно, Джерри был влюблён в него, а может, просто в секс. Но теперь Джерри очень нравятся хорошенькие дамочки. Но на час. Не больше...
В ответ на это признание, Питер делает какое-то незначащее замечание, на которое Джерри отвечает неожиданно агрессивно. Питер тоже закипает, но затем они просят друг у друга прощения и успокаиваются. Тогда Джерри замечает, что ожидал, что Питер больше заинтересуется порнографическими картами, чем фоторамками. Ведь наверняка Питер уже видел такие карты, или у него имелась собственная колода, которую он перед женитьбой выбросил: «Мальчишке эти карты служат заменой практического опыта, а взрослому практический опыт заменяет фантазию. Но вас, кажется, больше интересует, что случилось в зоопарке». При упоминании о зоопарке Питер оживляется, и Джерри рассказывает...
Джерри опять рассказывает о доме, в котором он живёт. В этом доме с каждым этажом вниз комнаты становятся лучше. И на третьем этаже живёт женщина, которая все время негромко плачет. Но рассказ, собственно, о собаке и хозяйке дома. Хозяйка дома — это жирная, глупая, грязная, злобная, вечно пьяная груда мяса («вы, должно быть, заметили: я избегаю крепких слов, поэтому не могу описать её как следует»). И эта баба со своей собакой сторожит Джерри. Она вечно торчит внизу у лестницы и следит, чтобы Джерри никого не таскал в дом, а вечерами, после очередной пинты джина, она останавливает Джерри и норовит затиснуть в угол. Где-то на краю её птичьего мозга шевелится гнусненькая пародия на страсть. И вот Джерри и есть предмет её похоти. Чтобы отвадить тётку, Джерри говорит: «Разве вчерашнего и позавчерашнего тебе мало?» Она пыжится, стараясь вспомнить... и тут её рожа расплывается в блаженной улыбке — она вспоминает то, чего не было. Потом она зовёт собаку и уходит к себе. И Джерри спасён до следующей встречи...
Так вот о собаке... Джерри рассказывает и сопровождает свой длинный монолог почти беспрерывным движением, гипнотически действующим на Питера:
— (Будто читая огромную афишу) ИСТОРИЯ О ДЖЕРРИ И СОБАКЕ! (Обычным тоном) Эта собака — чёрное чудовище: огромная морда, крохотные уши, глаза красные, и все ребра выпирают наружу. Он зарычал на меня, как только увидел, и с первой же минуты от этого пса мне не стало покоя. Я не святой Франциск: животные ко мне равнодушны... как и люди. Но этот пёс не был равнодушен... Не то чтобы он кидался на меня, нет — он бойко и настойчиво ковылял вслед, хотя мне всегда удавалось удрать. Так продолжалось целую неделю, и, как ни странно, только когда я входил, — когда я выходил, он не обращал на меня никакого внимания... Однажды я призадумался. И решил. Сначала попробую убить пса добротой, а если не выйдет... так просто убью. (Питера передергивает.)
На другой день я купил целый кулёк котлет. (Далее свой рассказ Джерри изображает в лицах). Я приоткрыл дверь — он уже меня ждёт. Примеривается. Я осторожно вошёл и положил котлеты шагах в десяти от пса. Он перестал рычать, принюхался и двинулся к ним. Дошёл, остановился, поглядел на меня. Я ему улыбнулся заискивающе. Он понюхал и вдруг — гам! — набросился на котлеты. Как будто в жизни ничего не ел, кроме тухлых очистков. Он вмиг сожрал всё, потом сел и улыбнулся. Даю слово! И вдруг — раз! — как кинется на меня. Но и тут он меня не догнал. Я вбежал к себе и опять стал думать. Сказать по правде, мне было очень обидно, и я разозлился. Шесть отличных котлет!.. Я был просто оскорблён. Но решил попытаться ещё. Понимаете, пёс явно питал ко мне антипатию. И мне хотелось узнать, смогу я её побороть или нет. Пять дней подряд я носил ему котлеты, и всегда повторялось одно и то же: зарычит, понюхает воздух, подойдёт, сожрёт, улыбнётся, зарычит и — раз — на меня! Я был просто оскорблён. И я решил его убить. (Питер предпринимает жалкие попытки протеста.)
Да не бойтесь вы. Мне это не удалось... В тот день я купил только одну котлету и, как я думал, смертельную дозу крысиного яда. По дороге домой я размял котлету в руках и перемешал с крысиным ядом. Мне было и грустно, и противно. Открываю дверь, вижу — сидит... Он, бедняга, так и не сообразил, что, пока он будет улыбаться, я всегда успею удрать. Я положил отравленную котлету, бедный пёс её проглотил, улыбнулся и раз! — ко мне. Но я, как всегда, ринулся наверх, и он меня, как всегда, не догнал.
А ПОТОМ ПЕС СИЛЬНО ЗАБОЛЕЛ!
Я догадался потому, что он больше меня не подстерегал, а хозяйка вдруг протрезвела. В тот же вечер она остановила меня, она даже забыла про своё гнусное вожделенье и в первый раз широко открыла глаза. Они у неё оказались совсем как у собаки. Она хныкала и умоляла меня помолиться за бедную собачку. Я хотел было сказать: мадам, если уж молиться, так за всех людей в таких домах, как этот... но я, мадам, не умею молиться. Но... я сказал, что помолюсь. Она вскинула на меня глаза. И вдруг сказала, что я все вру и, наверно, хочу, чтобы собачка околела. А я ответил, что вовсе этого не хочу, и это была правда. Я хотел, чтобы пёс выжил, не потому, что я его отравил. Откровенно говоря, я хотел посмотреть, как он будет ко мне относиться. (Питер делает негодующий жест и выказывает признаки нарастающей неприязни.)
Это ОЧЕНЬ ВАЖНО! Мы должны знать результаты наших поступков... Ну, в общем, пёс оклемался, а хозяйку опять потянуло на джин — все стало как прежде.
После того как псу стало лучше, я вечером шёл домой из киношки. Я шёл и надеялся, что пёс меня ждёт... Я был... одержим?.. заворожён?.. Мне до боли в сердце не терпелось встретиться со своим другом снова. (Питер смотрит на Джерри с насмешкой.) Да, Питер, со своим другом.
Я вошёл в дверь и, уже не осторожничая, прошёл до лестницы. Он уже был там... Я остановился. Он смотрел на меня, а я на него. Кажется, мы стояли так очень долго... Собака вообще не может долго выдержать человеческий взгляд. Но за эти двадцать секунд или два часа, что мы смотрели друг другу в глаза, между нами возник контакт. Вот этого-то я и хотел: я любил пса и хотел, чтобы он полюбил меня. Я надеялся... сам не знаю почему, я ждал, что собака поймёт... (Питер слушает, словно загипнотизированный. Джерри предельно напряжен.) Дело в том, что... Если не получается общение с людьми, надо начинать с чего-то другого. С ЖИВОТНЫХ! (Джерри говорит все быстрее, заговорщицким тоном.) Человек обязательно должен как-то общаться хоть с кем-нибудь. Если не с людьми... так с чем-то другим. С кроватью, с тараканом, с зеркалом... нет, с зеркалом это последнее дело... С... с... с рулоном туалетной бумаги... нет, это тоже не годится. Видите, как трудно — очень мало что годится! С. с... с колодой порнографических карт, с сейфом... БЕЗ ЗАМКА... знаться с любовью, с блевотиной, с плачем, с яростью оттого, что хорошенькие дамочки вовсе не хорошенькие и не дамочки, с торговлей телом, которое есть сосуд любви, с истошным воем, оттого что ты никак не умрёшь... С богом. Как вы считаете? С богом, а он — в моем соседе, что ходит в кимоно и выщипывает брови, в той женщине, что всегда плачет за своей дверью... с богом, который, мне говорили, давно повернулся спиной к нашему миру. А иной раз... и с людьми. (Джерри тяжело вздыхает.) С людьми. Разговаривать. А где лучше в этом унизительном подобии тюрьмы поделиться какой-то самой простой мыслью, как не в подъезде, у лестницы? И попытаться... понять и чтобы тебя поняли... с кем же лучше попробовать, чем с... собакой.
Так вот, мы с псом глядели друг на друга. И с тех пор так и пошло. Каждый раз, встречаясь, мы с ним застывали, смотрели друг на друга, а затем изображали равнодушие. Мы уже понимали друг друга. Пёс возвращался к куче гнилых отбросов, а я беспрепятственно шёл к себе. Я понял, что доброта и жестокость только в сочетании учат чувствовать. Но какой от этого толк? Мы с псом пришли к компромиссу: мы друг друга не любим, но и не обижаем, потому что не пытаемся понять. И вот скажите, то, что я кормил собаку, можно считать проявлением любви? А может, старанья пса укусить меня были тоже проявлением любви? Но если нам не дано понять друг друга, так зачем мы вообще придумали слово «любовь»? (Наступает молчание. Джерри подходит к скамейке Питера и садится рядом.) Это конец Истории о Джерри и собаке.
Питер молчит. Джерри же вдруг резко меняет тон: «Ну что, Питер? Как думаете, можно это напечатать в журнале и получить пару сотен? А?» Джерри весел и оживлён, Питер, наоборот, встревожен. Он растерян, он заявляет чуть ли не со слезами в голосе: «Зачем вы мне все это рассказываете? Я НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ! Я НЕ ХОЧУ БОЛЬШЕ СЛУШАТЬ!» А Джерри жадно вглядывается в Питера, его весёлое возбуждение сменяется вялой апатией: «Не знаю, что это мне вздумалось... конечно, вы не понимаете. Я живу не в вашем квартале. Я не женат на двух попугайчиках. Я — вечный временный жилец, и мой дом — мерзейшая комнатёнка в Вест-Сайде, в Нью-Йорке, величайшем городе мира. Аминь». Питер отступает, пытается шутить, в ответ на его нелепые шутки Джерри принуждённо смеётся. Питер смотрит на часы и собирается уходить. Джерри не хочет, чтобы Питер уходил. Он сначала уговаривает его остаться, затем начинает щекотать. Питер страшно боится щекотки, он сопротивляется, хихикает и выкрикивает фальцетом почти теряя рассудок... И тут Джерри перестаёт щекотать. Однако от щекотки и внутренней напряжённости с Питером почти истерика — он хохочет и не в силах остановиться. Джерри глядит на него с неподвижной насмешливой улыбкой, а потом произносит таинственным голосом: «Питер, хотите знать, что случилось в зоопарке?» Питер перестаёт смеяться, и Джерри продолжает: «Но сначала я скажу зачем я туда попал. Я пошёл присмотреться, как люди ведут себя с животными и как животные ведут себя друг с другом и с людьми. Конечно, это весьма приблизительно, так как все отгорожены решётками. Но что вы хотите, это ведь зоопарк» — при этих словах Джерри толкает Питера в плечо: «Подвиньтесь!» — и продолжает, толкая Питера все сильнее и сильнее: «Там были звери и люди, Сегодня ведь воскресенье, там и детей было полно [тычок в бок]. Сегодня жарко, и вонь и крик там были порядочные, толпы народа, продавцы мороженого... [Снова тычок]» Питер начинает сердиться, но послушно подвигается — и вот он сидит на самом краю скамейки. Джерри щиплет Питера за руку, выпихивая его со скамьи: «Как раз кормили львов, и в клетку к одному льву вошёл сторож [щипок]. Хотите знать, что было дальше? [щипок]» Питер ошеломлён и возмущён, он призывает Джерри прекратить безобразие. В ответ Джерри мягко требует, чтобы Питер ушёл прочь со скамейки и пересел на другую, и тогда Джерри, так и быть, расскажет, что было дальше... Питер жалобно сопротивляется, Джерри, смеясь, оскорбляет Питера («Идиот! Тупица! Вы растение! Идите лягте на землю!»). Питер в ответ вскипает, он усаживается плотнее на скамейке, демонстрируя, что никуда с неё не уйдёт: «Нет уж, к черту! Хватит! Скамейку я не отдам! И убирайтесь отсюда вон! Предупреждаю вас, я позову полисмена! ПОЛИЦИЯ!» Джерри смеётся и не двигается со скамейки. Питер восклицает с беспомощным негодованием: «Боже правый, я пришёл сюда спокойно почитать, а вы вдруг отнимаете у меня скамейку. Вы сошли с ума». Затем он опять наливается яростью: «А ну-ка прочь с моей скамейки! Я хочу сидеть один!» Джерри издевательски подтрунивает над Питером, распаляя его все больше: «У вас есть все, что вам нужно, — и дом, и семья, и даже собственный маленький зоопарк. У вас есть все на свете, а теперь вам понадобилась ещё и эта скамья. Разве за это борются люди? Вы сами не знаете, что говорите. Глупый вы человек! Вы и малейшего понятия не имеете о том, в чем нуждаются другие. Мне нужна эта скамейка!» Питер дрожит от негодования: «Я сюда прихожу много лет. Я человек основательный, я не мальчишка! Это моя скамья, и вы не имеете никакого права отбирать её у меня!» Джерри вызывает Питера на драку, подзуживая: «Тогда деритесь за неё. Защищайте себя и свою скамью» Джерри вынимает и с щелчком открывает устрашающего вида нож. Питер испуган, но прежде чем Питер успевает сообразить, что делать, Джерри швыряет нож к его ногам. Питер в ужасе цепенеет, а Джерри бросается к Питеру и хватает его за воротник. Их лица почти вплотную друг к другу. Джерри вызывает Питера на бой, давая затрещину при каждом слове «Дерись!», а Питер кричит, стараясь вырваться из рук Джерри, но тот держит крепко. Наконец Джерри восклицает «Ты даже не сумел сделать жене сына!» и плюёт Питеру в лицо. Питер в ярости, он вырывается наконец, бросается к ножу, хватает его и, тяжело дыша, отступает назад. Он сжимает нож, вытянув перед собой руку не для нападения, а для защиты. Джерри, тяжело вздохнув, («Ну что ж, пусть будет так...») с разбегу натыкается грудью на нож в руке Питера. Секунда полной тишины. Затем Питер вскрикивает, отдёргивает руку, оставив нож в груди Джерри. Джерри испускает крик — крик разъярённого и смертельно раненного зверя. Спотыкаясь, он идёт к скамье, опускается на неё. Выражение его лица теперь изменилось, стало мягче, спокойнее. Он говорит, и голос его иногда срывается, но он как бы перебарывает смерть. Джерри улыбается: «Спасибо, Питер. Всерьёз говорю тебе спасибо». Питер стоит неподвижно. Он оцепенел. Джерри продолжает: «Ох, Питер, я так боялся, что я тебя спугну... Ты не знаешь, как я боялся, что ты уйдёшь и я опять останусь один. А теперь я расскажу, что случилось в зоопарке. Когда я был в зоопарке, я решил, что буду идти на север... пока не встречу тебя... или ещё кого-нибудь... и я решил, что я с тобой заговорю... нарасскажу всякого... такого, что тебе не... И вот что вышло. Но... не знаю... это ли я задумал? Нет, вряд ли... Хотя... наверное, именно это. Ну, теперь ты знаешь, что случилось в зоопарке, правда? И теперь ты знаешь, что прочтёшь в газете и увидишь по телевизору... Питер!.. Спасибо. Я тебя встретил... И ты мне помог. Славный Питер». Питер почти в обмороке, он не трогается с места и начинает плакать. Джерри продолжает слабеющим голосом (смерть вот-вот наступит): «Ты лучше иди. Кто-нибудь может прийти, ты ведь не хочешь, чтобы тебя здесь застали? И больше не приходи сюда, это уже не твоё место. Ты лишился скамейки, но защитил свою честь. И вот что я тебе скажу, Питер, ты не растение, ты животное. Ты тоже животное. А теперь беги, Питер. (Джерри достаёт платок и с усилием стирает с ручки ножа отпечатки пальцев.) Книгу вот только возьми... Скорей же...» Питер нерешительно подходит к скамье, хватает книгу, отступает назад. Он некоторое время колеблется, затем убегает. Джерри закрывает глаза, бредит: «Беги, попугайчики сварили обед... кошки... накрывают на стол...» Издалека раздаётся жалобный вопль Питера: «О БОЖЕ МОЙ!» Джерри с закрытыми глазами качает головой, презрительно передразнивает Питера, и вместе с тем в голосе его мольба: «О... боже... мой». Умирает.