Поэты наделяют орлов храбростью, благородством и великодушием, нередко сравнивая с ними городовых. Рассказчик сомневается в благородных свойствах орлов, утверждая, что это всего лишь хищные птицы. Орлы сильны, дальнозорки, быстры и беспощадны, и при их появлении всё пернатое царство спешит притаиться от страха, а не от восхищения, как уверяют поэты.
А живут орлы всегда в отчуждении, в неприступных местах, хлебосольством не занимаются, но разбойничают, а в свободное от разбоя время дремлют.
Нашёлся, однако, орёл, который захотел «так пожить, как в старину помещики живали». Позвал он ястреба, коршуна да сокола и велел им собрать для себя дворню из разных птиц. Дворня станет его холить и утешать, а он, оставаясь кровожадным, станет её в страхе держать.
Нагнали хищники со всех сторон разнообразнейших птиц. На всё согласных ворон поставили за «мужичков» отвечать, коростелей и гагар музыкантами сделали, попугаи стали скоморохами, сороке-воровке ключи от казны доверили, сычи да филины ночными сторожами стали. Всех «записали в ревизские сказки и выдали окладные листы» и спохватились: не учли, что в дворне у орла науки и искусства, должны быть. На эту роль три птицы сгодились: снегирь, дятел и соловей.
Снегирь был малый шустрый и с отроческих лет насвистанный.
Выучившись в школе кантонистов и послужив в полку писарем, он начал издавать газету «Вестник лесов». Только не получалась у снегиря газета. «То чего-нибудь коснётся — ан касаться нельзя; то чего-нибудь не коснётся — ан касаться не только можно, но и должно. А его за это в головку тук да тук». Вот и решил он пойти в дворню к орлу и восхвалять его безнаказанно.
Дятел, скромный учёный, вёл уединённую жизнь. Целые дни сидел он на сосновом суку, усердно долбил и надолбил «целую охапку исторических исследований: „Родословная лешего“, „Была ли замужем баба-яга“, „Каким полом надлежит ведьм в ревизские сказки заносить?“ и прочее». Издателя для книжиц своих дятел найти не смог и решил пойти к орлу в дворовые историографы в надежде, что новоявленный барин исследования его напечатает.
Соловья же любил весь мир.
Весь мир, притаив дыхание, заслушивался, как он, забравшись в древесную чащу, сладкими песнями захлёбывался. Но он был сладострастен и славолюбив выше всякой меры.
Орёл был не против наук и принял всех троих. Начался в дворне у орла «золотой век». Скворцы гимн разучивают, коростели и гагары на трубах играют, попугаи новые шутки выдумывают. С ворон стали брать «просветительный» налог, для соколят и ястребят учредили кадетские корпуса, а для сов, филинов и сычей — академию. Воронятам купили по экземпляру азбуки. Самого старого скворца назвали Василием Кирилычем Тредьяковским, назначили стихотворцем и велели состязаться с соловьём.
В день смотра наук и искусств наибольший успех имел снегирь, прочитавший такой лёгкий фельетон, «что даже орлу показалось, что он понимает». Говорил снегирь, что холопское житьё лучше барского — у барина заботушки много, а холопу за барином горюшка нет. Когда у холопа совесть была, то он без штанов ходил, а теперь, как совести ни капельки не осталось, он разом по две пары штанов надевает. Орёл слушал и соглашался.
А соловей пел про радость холопа, узнавшего, что бог послал ему помещика; про великодушие орлов, которые холопам на водку не жалеючи дают.
Однако как он ни выбивался из сил, чтобы в холопскую ногу попасть, но с «искусством», которое в нём жило, никак совладать не мог.
Никак орёл понять его не мог и позвал Тредьяковского. Василий Кирилыч так ясно те же «холопские сюжеты» изложил, что орёл только поддакивал. После наградил барин старого скворца ожерельем из муравьиных яиц, а соловья велел убрать с глаз долой.
Хотя дело просвещения в орлиной дворне продвигалось, бывалый снегирь затаился: почувствовал, «что всей этой просветительной сутолоке последует скорый и немилостивый конец», и оказался прав. Ошибку допустили сокол и сова, задумав обучить грамоте самого орла.
Учили его по звуковому методу, легко и занятно, но, как ни бились, он и через год вместо «Орёл» подписывался «Арёл».
Как и все учителя, сокол и сова «не давали орлу ни отдыха, ни срока». «Произошла натянутость отношений, которою поспешила воспользоваться интрига».
Однажды утром, едва орёл проснулся, сова подкралась сзади и давай грамматике учить. Два раза попросил её орёл уйти, а на третий разорвал надвое. Та же участь настигла и сокола, когда он арифметическую задачку барину задал. Стало для всех ясно, что «золотой век» на исходе. Надвигался мрак невежества с «междоусобием и всяческою смутою». Через месяц всё развалилось настолько, «что даже пищу орлу с орлицей начали подавать порченую».
Чтоб оправдать себя, ястреб и коршун сговорились и свалили всё на просвещение.
Науки-де, бесспорно, полезны, но лишь тогда, когда они благовременны. Жили-де наши дедушки без наук, и мы без них проживём...
В доказательство начали они «открывать заговоры», в каждом из которых непременно был замешан хотя бы часослов. Розыски, следствия, судбища продолжались, пока орёл наукам конец не положил.
Дворня опустела. Оставшиеся без присмотра вороны инстинктивно снялись всей стаей с места и полетели. Погнался за ними орёл, но догнать не смог: «сладкое помещичье житьё до того его изнежило, что он едва крыльями мог шевелить». Тогда сказал орёл орлице: «Сие да послужит орлам уроком!». Но что это значило, «то ли, что просвещение для орлов вредно, или то, что орлы для просвещения вредны, или, наконец, и то и другое вместе, — об этом он умолчал».