Вечером в правлении колхоза сидело четверо: бородатый животновод Ципышев, кладовщик Щукин, бригадир полеводческой бригады Иван Коноплев и председатель колхоза Петр Кузьмич Кудрявцев. Ждали начала партсобрания, да запаздывала учительница Акулина Семеновна, пятый член парторганизации. В ожидании беседовали.
«Вот сказали — планируйте снизу, пусть колхоз сам решает, что сеять, — высказал наболевшее председатель. — А в районе нам наш план не утверждают: районный-то план спускают сверху. Был я на днях в районе, у самого (так Петр Кузьмич называл первого секретаря райкома). Что ж, говорю, вы с нами делаете? А он говорит: «Надо план перевыполнять, активно внедрять новое. Вы, говорит, теперь наши рычаги в деревне». «Он здесь долго не усидит, — сказал Ципышев. — Людей не слушает, все сам решает. Люди для него — только рычаги. Без строгости не может. На собрании как оглядит всех, как буркнет — душа в пятки уходит». «Нас не только учить, нас и слушать надо, — добавил Коноплев. — А то все сверху да сверху. Планы сверху, урожайность сверху. Не выполнишь, значит, вожжи распустил. А разве мы не за одно дело болеем, разве у нас интересы разные?» Взяв обеими руками горшок с окурками, Коноплев пошёл к порогу и вывалил окурки в угол. И вдруг из-за широкой русской печи раздался повелительный старушечий окрик: «Куда сыплешь, дохлой? Не тебе подметать. Пол только вымыла, опять запаскудили весь».
От неожиданности мужики вздрогнули и переглянулись. Оказывается, в избе все время присутствовал ещё один человек. Разговор оборвался. Долго молчали, курили... Один Щукин не выдержал и наконец громко захохотал: «Ох и напугала же нас проклятая баба!»
Петр Кузьмич и Коноплев переглянулись и тоже засмеялись. «Вдруг из-за печки как рявкнет. Ну, думаю, сам приехал, застукал нас...»
Смех разрядил напряжённость и вернул людям их нормальное самочувствие.
«И чего мы боимся, мужики? — раздумчиво и немного грустно произнёс вдруг Петр Кузьмич. — Ведь самих себя боимся!»
Наконец пришла учительница. Надо было открывать партсобрание. Но что произошло с Ципышевым? Голос его приобрёл твёрдость и властность, глаза посуровели. Тем же сухим, строгим голосом, каким говорил перед началом собраний секретарь райкома, он произнёс те же слова: «Начнём, товарищи! Все в сборе?»
А их и было всего-навсего пятеро. Лица у всех стали сосредоточенными, напряжёнными и скучными. Собрание началось. И началось то самое, о чем так откровенно только что говорили они между собой, понося казёнщину и бюрократизм.
«Товарищи! — сказал председатель. — Райком и райисполком не утвердили нашего производственного плана. Это не к лицу нам. Мы не провели разъяснительной работы с массой и не убедили ее».
Суть доклада сводилась к тому, что план севооборота колхоза следует исправить согласно указаниям райкома и райисполкома. Расхождений во мнениях не обнаружилось, в резолюции решили написать так: «В обстановке высокого трудового подъёма по всему колхозу развёртывается...»
Неожиданно заговорил радиоприёмник: передавались материалы о подготовке к XX съезду. Вся надежда у мужиков была теперь на съезд: на нем определят, как жить.
И когда по дороге домой у Кудрявцева и Коноплева возобновился разговор — тот самый, который шёл до собрания, — это снова были сердечные, прямые люди. Люди, а не рычаги.