Моздокская степь. Идёт война с фашистской Германией. Я — боец, миномётчик. Я москвич, мне восемнадцать лет, второй день на передовой, месяц в армии, и я несу командиру полка «очень ответственный пакет». Где этот командир — неизвестно. А за невыполнение задания — расстрел. Кто-то силой втягивает меня в окоп. Объясняют, что ещё сто метров, и я нарвался бы на немцев. Меня ведут к командиру полка. Тот читает донесение и просит передать моему командиру, чтобы таких донесений больше не посылал. Я мечтаю о том, как приду обратно, доложу, напьюсь горячего чая, посплю — теперь я имею право. В нашей батарее Сашка Золотарев, Коля Гринченко, Шонгин, Гургенидзе, командир взвода — младший лейтенант Карпов. Коля Гринченко, что бы он ни говорил, всегда «очаровательно улыбается». Шонгин — «старый солдат». Он служил во всех армиях во время всех войн, но ни разу не выстрелил, ни разу не был ранен. Гургенидзе — маленький грузин, на носу у него всегда висит капелька.
Вчера приходила Нина, «красивая связистка», она замужем. «А ты совсем ещё малявка, да?» — спросила она. Придёт Нина сегодня или нет?
Вот она идёт, рядом с ней незнакомая связистка. Вдруг вдалеке разрыв. Кто-то кричит: «Ложись!» Я вижу, как Нина медленно поднимается с грязного снега, а та, другая, лежит неподвижно. Это первая наша мина.
Я потерял ложку. Есть нечем. Ем кашу щепочкой. Мы идём в наступление. «Что у тебя с ладонями?» — спрашивает старшина. Ладони мои в крови. «Это от минных ящиков», — говорит Шонгин.
Сашка Золотарев делает на палочке зарубки в память о погибших. На палочке уже не осталось места.
Я прихожу в штаб полка. «А у тебя глаза хорошие», — говорит Нина. От этих слов у меня за спиной вырастают крылья. «Я завтра приду к тебе, ты мне нравишься», — говорю я. «Я многим нравлюсь, здесь ведь кроме меня никого и нет», — отвечает она. Мы меняем позиции. Едем на машине. Идёт снег пополам с дождём. Ночь. Мы останавливаемся и стучимся в какую-то хату. Хозяйка впускает нас. Все укладываются спать. «Лезь ко мне», — говорит с печки тихий голос. «А ты кто?» — спрашиваю я. «Мария Андреевна». Ей шестнадцать лет. «Иди поближе», — говорит она. «Пусти», — говорю я. «Ну и вались на свою лавку, раз тебе с людьми тесно». На следующий день ранит Гургенидзе. «Попадалься», — грустно улыбается он. Его отправляют в госпиталь.
Сашка Золотарев узнает, что неподалёку стоят машины с крупой, а водители спят. «Неплохо бы нам по котелку отсыпать», — говорит Сашка и уходит к машинам. На другой день комбат ругает Сашку за воровство. Я говорю, что Сашка всем раздал, а сам думаю, где он был, этот комбат, когда мы под совхозом № 3 первый бой принимали. В училище по режиму питался. Я вспоминаю, как на последнем комсомольском собрании, когда мальчики один за другим клялись погибнуть за Родину, Женя, которую я любил тогда, сказала: «Мне жаль вас, мальчики. Войне нужны молчаливые, хмурые солдаты. Не надо шуметь». — «А ты?» — крикнул кто-то. «Я тоже пойду. Только не буду кричать и распинаться».
Мы — Карпов, старшина, Сашка Золотарев и я — отправляемся на базу армии за миномётами. Мы едем в полуторке. По дороге нам встречается девушка в погонах старшины. Её зовут Маша. Она просит подвезти её в тыл. Мы останавливаемся на ночлег в деревне. Хозяйка нашего дома очень похожа на мою маму. Она кормит нас пирогом из наших сухарей, наливает спирту, чтоб мы согрелись. Мы ложимся спать. С утра садимся в машину.
Мы возвращаемся в штаб дивизии. Я встречаю Нину. «В гости приехал?» — спрашивает она. «Тебя искал», — отвечаю я. «Ах ты мой дорогой... Вот дружок настоящий. Не забыл, значит?» — говорит она. Мы обедаем с Ниной в штабной столовой. Говорим о том, что было до войны, что вот посреди войны у нас свидание, что я буду ждать её писем. Мы выходим из столовой. Я касаюсь её плеча. Она ласково отводит мою руку. «Не надо, — говорит она, — так лучше». Она целует меня в лоб и бежит в начавшуюся метель.
Мы получаем американский бронетранспортёр. Мы едем на нем и везём бочку вина — на всю батарею. Мы решаем попробовать вина. Оно льётся в котелки по шлангу для бензина и пахнет бензином. Выпив, Сашка Золотарев начинает плакать и вспоминать свою Клаву. Машина идёт вперёд. Навстречу нам бежит фигура. Это солдат. Он говорит, что «ребят пулями побило», семерых. В живых осталось двое. Мы помогаем им хоронить убитых.
Идёт бой. Внезапно меня ударяет в бок, но я жив, только во рту земля. Это не меня убили, убили Шонгина. Сашка приносит связку немецких алюминиевых ложек, но я почему-то не могу ими есть.
«„Рама“ балуется», — говорит Коля. Я чувствую боль в ноге, левое бедро в крови. Меня ранило! Как же так — не боя, ничего. Меня увозят в медсанбат. Сестра просит у меня документы. Я достаю их из кармана. Вслед за ними выпадает ложка. На ней выцарапано «Шонгин». И когда я успел её подобрать? Вот и память о Шонгине. В барак вносят новых раненых. Один из них злой, из миномётной. Он говорит, что все наши убиты: и Коля, и Сашка, и комбат. Он остался один. «Врёшь ты все», — кричу я. «Врёт он», — говорит кто-то. «Ты не слушай, — говорит сестра. — Он ведь не в себе». — «Наши вперёд идут», — говорю я. Мне хочется плакать и не от горя. Плачь. У тебя неопасная рана, школяр. Ты ещё поживёшь.