Осень 1941-го. Комбат поставил отряду из шестерых человек невыполнимую задачу: на сутки задержать немецкие войска у безымянного железнодорожного переезда. Командование отрядом комбат поручил старшине Карпенко. Как только коротенькая колонна батальона скрылась из виду, старшина распределил позиции между бойцами. Фланговая позиция досталась Пшеничному, за ним начал рыть укрытие Фишер, следом расположились Овсеев, Свист и Глечик. К вечеру позиции оборудовали все, кроме Фишера. Старшина вспомнил, что у них до сих пор нет дозорного, и решил, что самая подходящая кандидатура на этот пост — учёный-неумека.
Пшеничный вырыл свой окоп ещё засветло. Уединившись, он решил перекусить и достал сало, спрятанное от товарищей. Его обед перервали далёкие пулемётные очереди. Бойцы встревожились, особенно когда Овсеев сказал, что их окружают, и весь отряд состоит из смертников. Старшина быстро прекратил этот разговор, но Пшеничный уже принял решение сдаться в плен.
Жизнь Ивана Пшеничного сложилась «нескладно и горько». Отец его был зажиточным крестьянином, кулаком. Суровый и жёсткий, он «безжалостно школил сына в несложной земледельческой науке». Ненавидеть отца Пшеничный начал, подружившись с батраком, дальним родственником по материнской линии. Эта дружба сохранилась и спустя несколько лет, когда бывший батрак, отслужив в армии, стал «заводилой всех молодёжных дел в деревне». Однажды Иван посетил репетицию «безбожницкой» пьесы, которую ставила деревенская молодёжь. Пшеничному-отцу это не понравилось, и он пригрозил выгнать безбожника из дому. Порвать с семьёй Иван не смог. Через пару лет Пшеничных раскулачили и отправили в Сибирь. Сам Иван избежал этого — он учился в семилетке и жил у дяди. Однако прошлое так и не отпустило Пшеничного. Работал он старательно, но куда бы ни занесла его судьба, везде всплывало его «непролетарское» происхождение. Постепенно Иван ожесточился, усвоил житейское правило: «только сам по себе, сам для себя, вопреки всему». Наверное, он один злорадствовал, когда началась война.
Вечером пошёл дождь. Старшина решил соединить выкопанные укрытия рвом. Траншея была готова только к полуночи. Свист заткнул окно и растопил печку в уцелевшей станционной сторожке. Вскоре в ней укрылись и остальные бойцы. Собрав «с миру по нитке», Свист соорудил ужин, умудрившись стащить у Пшеничного недоеденный кусок сала. Старшина знал, что Свист когда-то сидел в колонии, и прямо спросил об этом.
Разморённый сытной едой, Свист рассказал свою историю. Родился Витька Свист в Саратове. Его мать работала на подшипниковом заводе, туда же пошёл работать и подросший Витька. Однако однообразная работа не пришлась Свисту по душе. От безысходности парень начал выпивать. Так и познакомился с человеком, который предложил ему новую работу — продавца в хлебном магазине. Через Витьку этот человек начал сбывать «левый» хлеб. У Витьки появились лишние деньги, а потом он влюбился. Девушка Свиста «принадлежала» главарю шайки. Он велел Витьке обходить ее стороной. Завязалась драка. Попав в милицию, Свист услышал, как главарь называется чужим именем, разозлился и сдал следователю всю шайку. В Сибири, на лесоповале, Витька пробыл два года. После амнистии подался на Дальний Восток и стал матросом на рыболовном судне. Когда началась война, Витька не захотел отсиживаться в тылу. Помог начальник НКВД — определил Свиста в стрелковую дивизию. Невиновным себя Свист не считал, хотел только, чтобы его прошлое не вспоминали.
Овсеева старшина назначил караульным. Стоя под холодным дождём, он думал о завтрашнем дне. Овсеев не хотел погибать. Он считал себя человеком исключительно талантливым. «В роте Овсеев жил сам по себе». Он считал себя намного умнее и интеллигентнее прочих. Одних он презирал, на других не обращал внимания, но и на самого Овсеева никто не равнялся, да и взыскивали с него так же, как и с других. Это казалось ему крайне несправедливым.
Свою исключительность Алик Овсеев осознал ещё в школе, чему немало поспособствовала его матушка. Отец Алика, военврач третьего ранга, воспитанием сына практически не занимался, «зато мать, уже немолодая и очень добрая женщина», обожала своего гениального сына. Перепробовав все виды искусства, от живописи до музыки, Алик понял: «там нужны фанатичная самоотверженность, упорство и каторжный труд». Это Овсееву не подходило — он хотел достичь большего малыми средствами. Спортивной карьеры у Алика тоже не получилось. Из футбольной команды его исключили за грубость. Тогда Овсеев избрал карьеру военного и стал курсантом училища. Он мечтал о подвигах и славе, и был сильно разочарован. Командиры упорно не замечали его исключительности, а остальные курсанты его невзлюбили. Вскоре после начала войны Овсеев понял, что война — это не подвиги, а кровь, грязь и смерть. Он решил, что «это не для него», и с тех пор стремился только к одному — выжить. Сегодня удача изменила ему окончательно. Выхода из этой ловушки Овсеев не находил.
После Овсеева дежурить выпало Глечику. Это был самый молодой из шести бойцов. За время войны Глечик «порядком огрубел душой и перестал замечать мелкие невзгоды жизни». В его сознании жила «только одна всепоглощающая боль». Василий Глечик родился в небольшом белорусском посёлке и рос «робким и молчаливым мальчишкой». Отец Васи работал обжигальщиком на местном кирпичном заводе. Его мать была спокойной, весёлой и жизнерадостной. «Когда мать обижалась, Василёк не мог чувствовать себя счастливым». Счастливая жизнь Глечика кончилась, когда погиб отец — Глечика-старшего убило током. «Жить стало трудно, томительно-скучно и одиноко», ведь матери пришлось одной поднимать двоих детей — Василька и его сестричку Насточку. После окончания семилетки мать отправила Василька учиться дальше, а сама устроилась на кирпичный завод формировать черепицу. Постепенно она успокоилась, а потом и заметно повеселела. В один прекрасный день мать привела домой немолодого мужчину, заводского бухгалтера, и сказала, что он станет их отцом. Глечик сбежал из дома и поступил в Витебскую школу ФЗО. Мать его отыскала, умоляла вернуться, но Вася на письма не отвечал. Когда началась война, отчим ушёл на фронт, мать и сестра снова остались одни, и Вася засомневался. Пока он размышлял, немцы подошли к Витебску, и Глечику пришлось спасаться. Добравшись до Смоленска, он пошёл в армию добровольцем. Теперь его терзало только одно горе: он обидел мать, оставил ее одну.
В станционной сторожке тем временем все спали. Уснул и Григорий Карпенко. Во сне он видел своего отца и трёх братьев. Отец старшины был крестьянином. Делить на три части свой небольшой земельный надел он не захотел, отдал всю усадьбу старшему сыну. Карпенко был самым младшим. После десятилетней службы в армии он попал на Финскую войну, где получил медаль «За боевые заслуги». После увольнения в запас Карпенко «назначили заместителем директора льнозавода», и Карпенко «женился на Кате, молоденькой учительнице местной начальной школы». Вместе с директором, «одноруким красным партизаном», они сделали свой завод лучшим в районе. Когда началась война, жена Карпенко ждала ребёнка. На фронте Григорию везло, он привык чувствовать свою неуязвимость. Везение изменило Карпенко только сегодня, но отступать не собирался. У коренастого, крепко сбитого старшины было одно твёрдое жизненное правило: «все сомнительное, неопределённое прятать в себе, а напоказ выставлять только уверенность и непреклонную твёрдость воли».
Начало светать. «Вперёдсмотрящий» Фишер уже давно выкопал себе убежище и теперь размышлял о старшине. Он вызывал у Фишера «сложное и противоречивое чувство». Учёного угнетала его требовательность, чёрствость и злые окрики. Но стоило тому стать не старшиной, а просто товарищем, Фишер готов был исполнять любые его приказы. Фишер не мог понять, как это он, молодой и способный учёный, втайне «старался угодить какому-то малограмотному солдафону». Борис Фишер считал себя не слишком молодым — «недавно разменял четвёртый десяток».
Родился он в Ленинграде. К искусству Бориса приобщил отец. Взявшись, наконец, за кисть, Фишер понял, что великого художника из него не получится, но искусство из его жизни не ушло. В 25 лет Борис стал кандидатом наук в области искусствоведения. В армии он стал «белой вороной». Фишер чувствовал, как «грубая фронтовая жизнь ежедневно и неумолимо стирала в его душе великую ценность искусства, которое все больше уступало жестоким законам борьбы». Фишер стал сомневаться: не ошибся ли он, отдав искусству лучшие годы своей жизни.
После Овсеева на часах стоял Пшеничный. Выйдя из сторожки, он почувствовал, что закончился очередной этап его жизни. Сейчас самым разумным, по его мнению, «будет сдаться немцам — на их милость и власть». Он рассчитывал, что немцы назначат его на какую-нибудь выгодную должность. С этими мыслями Пшеничный дошёл до ближайшей деревни. Из-за ближайшей хаты выскочили немцы. Напрасно Пшеничный втолковывал им, что он «плен». Немцы велели ему идти по дороге, а потом хладнокровно расстреляли.
Эта пулемётная очередь разбудила Фишера. Он испуганно вскочил в окопе и услышал далёкий треск мотоциклетных моторов. Фишер почувствовал, что «наступает минута, которая покажет наконец, чего стоила его жизнь». Когда из тумана показались первые мотоциклы, Фишер «понял, что попасть шансов у него мало». Фишер расстрелял целую обойму, не принеся врагам никакого ущерба. Наконец он успокоился, тщательно прицелился и сумел тяжело ранит немецкого офицера, сидевшего в коляске мотоцикла. Это был единственный подвиг учёного. Немцы подошли к окопу и расстреляли его в упор.
Звуки выстрелов подняли остальных бойцов. Только теперь старшина обнаружил, что исчез Пшеничный, а через некоторое время понял, что лишился ещё одного бойца. Первую волну мотоциклов и транспортёров они отбили. Весь маленький отряд охватило воодушевление. Особенно похвалялся Овсеев, хотя большую часть боя просидел, съёжившись, на дне окопа. Он уже понял, что Пшеничный сбежал, и теперь жалел, что не последовал его примеру. Свист по-прежнему не унывал. Он сделал вылазку к подбитому транспортёру, где раздобыл новенький пулемёт и патроны к нему. Расщедрившись, Свист подарил старшине золотые часы, вытащенные из кармана убитого немца, а когда Карпенко разбил их о стену сторожки, только почесал затылок.
Принесённый пулемёт старшина вручил Овсееву, который не слишком обрадовался. Овсеев прекрасно понимал, что именно пулемётчики погибают первыми. В следующую атаку немцы бросили танки. Первый же выстрел танкового орудия повредил единственный в отряде ПТР и тяжело ранил старшину. Свист погиб, кинувшись под танк с бронебойной гранатой. Танки отошли назад, и Глечик оторвался от винтовки. Старшина лежал без сознания. «Самым страшным для Глечика было оказаться свидетелем гибели всегда решительного, властного их старшины». Овсеев тем временем решил, что самое время смыться. Он выскочил из окопа и рванул через поле. Глечик не мог позволить ему дезертировать. Он выстрелил. Теперь ему одному предстояло закончить бой.
Глечик уже не боялся. В его сознании «предстала абсолютная ничтожность всех его прежних, казалось, таких жгучих, обид». «Что-то новое и мужественное» входило в душу прежде робкого паренька. Вдруг он услышал «удивительно тоскливые звуки», полные почти человеческого отчаянья. Это летел к югу журавлиный клин, а за ним, отчаянно пытаясь нагнать стаю, летел одинокий журавлик и жалобно кричал. Глечик понял, что догнать стаю он уже не сможет. В душе Василька «росли и ширились» образы людей, которых он когда-то знал. Охваченный воспоминаниями, он не сразу услышал далёкий гул танков. Глечик схватил единственную гранату и стал ждать, а в его душе, охваченной жаждой жизни, все бился журавлиный крик.
