В романе описывается трагедия сожжённой деревни Дальвы. Действие романа происходит в 1944 году.
Наста шла по старому, выбитому скотом и телегами полю. На спине лежал тяжёлый и скользкий мешок. Ржи она насыпала столько, чтобы можно было самой вскинуть на спину, насыпала, боясь, а вдруг не хватит, ведь немец приказал принести по три пуда с каждого двора. Рожь была насыпана в старый сундук, который закопали в старой яме из-под картошки. Власовцы долго не пропускали её, всё спрашивали, где спрятано и что спрятано. Рожь в мешок Наста насыпала длинной жестяной коробкой от патронов. Коробку оставили в хате лунинцы: они пришли из-под Логойска и две недели стояли в их деревне.
Наста шла мимо своего двора — и не зашла домой. Во дворе никого не было видно, и она подумала, что дети — Ира и Володя — в хате. И утром, когда немцы пригнали их из Корчеваток в деревню, во дворе было тихо и пусто. Дети не спали в лесу всю ночь, и Наста сразу отнесла их в хату. Скрипнули ворота, дверь в хату широко раскрыл власовец: «Ничего не брать. Выходить». Люди столпились около Мироновой хаты. Стало тихо, будто мор опустошил деревню, только слышно было, как стреляют далеко за лесом, где-то на Двиносе, куда отступили партизаны. Когда из Махоркиной хаты вышел немец, стало ещё тише. К нему сразу подбежал власовец, переводчик, и заговорил, слушая немца и глядя на людей: «После того, как возле вашей деревни нас обстреляла банда партизан, вы все подлежите расстрелу, деревню следует сжечь. Немецкие власти решили: все вы должны за два часа собрать и отвезти три тонны хлеба в комендатуру. Если завтра к двенадцати не будет из комендатуры документа, всё пойдёт дымом». И вот теперь Наста тащила тяжёлый мешок к Мироновой хате.
Войдя во двор, Наста увидела, что возле амбара на земле стоят полные мешки зерна. Она стала высыпать рожь из своего мешка в чужой. Наста рванула мешок за углы и почувствовала, что рожь не хочет высыпаться, что-то мешает. Взглянув на полный чужой мешок, она увидела: сверху на зерне лежит белая жестяная коробка от патронов. Насыпав зерно, Наста сунула её в мешок и забыла. Сразу потемнело в глазах, и подкосились ноги. Все смотрели на Насту — и немцы, и власовцы. Она повернулась и пошла, каждую минуту ожидая выстрела в спину. Посреди улицы подумала, что ещё жива, и, остановившись, оглянулась. Позади никого не было.
В хате за столом сидели власовцы, что-то ели. Наста опустилась на кровать и вдруг вспомнила, что у неё под лавкой лежит кучка тола, его сложили туда лунинцы и забыли. Она окаменела от страха. Потом она услыхала, как открылась дверь. Порог переступил ещё один власовец. Он махнул рукой, и власовцы выскочили из хаты. Он положил на угол стола белые шерстяные перчатки, достал из кармана маленький клубочек ниток, таких же белых, как и перчатки, и приказал: «Заделать, и быстро». Наста увидела, что у одной перчатки недовязан большой палец, достала спицы и села у окна. Белый клубочек упал на пол и покатился под лавку. Власовец нагнулся, зашаркал по полу ногами и зацепил тол. Вся кучка рассыпалась. Власовец побелел, как мел, и схватился за винтовку. Наста подумала, что сейчас власовец застрелит её, и никто не увидит и не услышит. Звякнула задвижка, и в хату вошли ещё двое власовцев с Боганчиком. Надо было ехать в Красное, везти рожь, потому что у неё была лошадь. Бросать детей и ехать. Все в деревне, у кого есть лошади, поедут.
Наста ехала последней в обозе. На гати слезла с телеги, чтобы Буланчику легче было везти. Шла и думала о детях: удастся ли вернуться к ним. Болели ноги. Они проехали греблю и поднимались на гору. С горы Наста хорошо видела всех подводчиков. Передним ехал Иван Боганчик на сером жеребце, которого он привёл ночью из-за реки. Чёрная борода Боганчика была видна издалека. За ним, понукая гнедого Сибиряка, ехал Мирон Махорка-Корешки в чёрной рубашке; следом двигался Володя Панок — видно, как мотается от тряски его седая голова. Панка догнала на рябой кобыле Таня Полянщинка: за Таней, свесив голову в большой чёрной кепке, ехал старый Янук Твоюмать; на шестом возу лежал на животе и ни на кого не глядел Сергейхин Алёша. Дитё ещё совсем, лесятый год ему. За ним трусил Буланчик.
Нечем было дышать — над дорогой столбом стояла пыль. В конце деревни застучал пулемёт, пули засвистели сбоку вдоль дороги, над головой. Наста стала погонять Буланчика, но тот не бежал: мешала передняя телега. «Алёшу убили», — неожиданно подумала она. Перед глазами возникла деревенская улица, полная народу и Сергеиха с близнецами — её гонят к Мироновой хате два власовца. Когда Наста подошла к телеге, то увидела, что Алёша лежит лицом вниз на мешках. Возле телеги растерянно топтался и мычал что-то глухой Янук. Наста начала звать остальных мужчин, а когда оглянулась, Алёша сидел на телеге и тёр кулаками глаза. Мальчик спал, как убитый. Обоз снова тронулся, но через некоторое время опять стал — ранило Таню.
Танина мать была больна и не хотела ехать вместе со всеми в Корчеватки, гнала Таню одну. В то утро, когда немцы стали обстреливать деревню, они слишком поздно начали собираться, вязать узлы. Когда пришло время запрягать кобылу, помочь было уже некому. Так бы и не уехали, если бы на помощь не пришёл Юзюк, старший сын Сергеихи. Он сказал, что пришёл за Таней, уговаривал её оставить мать в Корчеватках и идти с ним за Двиносу, но Таня не могла бросить больную мать, считала себя взрослой — ей шёл уже пятнадцатый год.
Таня увидела, что Алёша и Наста сильно отстали, и подумала, что Наста отпустила Алёшу домой. Стало обидно: Алёшу отпустили, а её нет. Не отпускали мысли о матери: как она там одна. Когда Махорка с власовцами пришли брать кобылу, мать погнала Таню в подводчики, словно боялась чего-то. Вдруг Таня почувствовала, что под ногами мокро. Заболела в колене нога — жгло, как огнём. Откуда-то появились и закрыли свет белые мотыльки. Выпустив из рук вожжи, Таня повалилась на мешки.
Ногу перевязали, как могли, подолом от Настиной сорочки. Нога уже не болит, только очень тяжёлая. Таня увидела Алёшу, он сидел, нахохлившись, на своей телеге. Взрослые начали ругаться: Наста хочет возвращаться в деревню, а Боганчик не пускает, кричит, что из-за неё Дальву сожгут. Наконец решили идти в Людвиново, а там видно будет.
Впереди, там, где дорога поднималась в гору, поднялось маленькое облачко белой пыли. У самых подвод облако поднялось, заслонив всё вокруг. Из-под пыли один за другим стали выскакивать маленькие чёрные мотоциклы, точно большие пузатые мыши. Мотоциклов было много и на них были немцы: в зелёном, в касках, по два, по три на каждом. Подводы остановились. Запахло гарью, и Тане вспомнилось, как перед самой войной горела их деревня.
Мотоцикл остановился недалеко от Боганчика, перегородив ему дорогу. С него слез немец в фуражке со шнурами на козырьке. Другой немец с автоматом на груди остался сидеть в коляске. «Что за дурацкий обоз?» — спросил немец в фуражке скрипучим голосом, тыча пальцем чуть не в грудь Боганчику. Таня увидела, как немец взмахнул рукой в белой перчатке и снизу ударил Боганчика в челюсть. Второй немец повернулся и направил на мужчин автомат. «Кто грамотный? Выйдет пускай», — сказал немец в перчатках. Таня увидела, как Боганчик отделился от всех, бочком шагнул к немцу и протянул ему бумагу. Он показывал её ещё в деревне, когда собирались в дорогу, и немцы проверяли возы. Немец бумаге не поверил, решил, что рожь краденая. Он отступил к мотоциклу и наставил пистолет в голову Боганчику. «Ты, скотина, отвечаешь за обоз!» — крикнул немец. Белая перчатка тот час же сунула пистолет в кобуру и снова взметнулась вверх. Послышался звук удара. Боганчик, упёршись спиной в Танину телегу, стонал, махал перед собой руками — оборонялся; потом упал на колени, в песок. «Поедете по шоссе, в лесу могут быть бандиты», — услышала Таня скрипучий голос.
Обоз уже тронулся, как вдруг к немцу в перчатках подъехал Янук и стал мычать, выпрашивая папиросу. Немец зашипел, вытянув шею. Его рука выхватила из кобуры пистолет и медленно поднималась. Таня подумала, что немец сейчас обязательно убьёт Янука. Таня не помнит, как очутилась возле Янука. Она раскинула руки, пряча его от немца, и закричала... Почувствовала, как немец сильно ударил её по руке, и наступила на больную ногу. Открыв глаза, Таня увидела, что лежит около Януковой телеги, а над ней склонились Янук и Наста.
В лощине было жарко. Боганчику вдруг показалось, что он сидит в доте под Красным, в бойнице у пулемёта. Красное стояло за Двиносой, в нём скрещивались два шоссе: Крайск — Борисов и Докшицы — Минск. Доты вросли в землю на берегу реки, как огромные серые валуны. В Красное все мужчины из Дальвы пришли неделю назад, по повестке в военкомат. Из Красного их всех сразу отправили на Борисов, а Боганчика — он был в финскую пулемётчиком — послали назад, под Докшицы, в часть. Через два дня они заняли доты под Красным: в Докшицах и Бегомле уже были немцы. Земля и стены дота дрожали — била сорокапятка. Потом немцы из-за реки стали бить по доту. Боганчик выскочил из дота и побежал по берегу. «Стой! Застрелю!» — кричал капитан, но Боганчику казалось, что кричат не ему. Он перебрался через реку и побежал в ту сторону, где зашло солнце, на Тартак, обхода шоссе. В той стороне был дом.
Все слезли с телег и шли кучей. Боганчик знал, что теперь Махорка будет смеяться над ним всю дорогу, а когда вернётся в Дальву, начнёт рассказывать, как Боганчик стоял на коленях перед немцем. Боганчик сказал, не глядя на Махорку, что дальше с ним не поедет, не понесёт свою голову под пулю. Махорка недолюбливал Боганчика, знал, что он — дезертир. Боганчик схватил Махорку за грудки, Наста кинулась их разнимать, на Боганчика накинулись с руганью остальные мужики, поминая его липовую контузию. Потом кони пошли с горы, и Боганчик уже не слышал, что о нём говорят.
Въехали в Людвиновский лес. И вдруг в той стороне, где было Людвиново, кто-то закричал, и сразу же затрещали выстрелы. Когда Боганчик увидел пламя, ему показалось, что горит где-то совсем близко. Пламя взметнулось на том конце Людвинова, куда они хотели ехать. За лозняком застучал пулемёт; на дороге, что сворачивала с шоссе в Людвиново, загудели машины. «Немцы! Назад, за реку!» — закричал Боганчик. Люди сбились в кучку, и он остался на дороге, вдали от всех. Поле застилал дым — до самого леса.
Алёша снова задремал. Его укачивало, словно дома на качелях. Качели ставил отец перед тем, как уйти в «Борьбу» к Сухову. В тот день отец послал его за Настей, потом в хате долго и громко кричала мать. Алёша не спал всю ночь, слушал, как скрипит возле материнской кровати зыбка, и мать поёт колыбельную новорождённым близнецам.
Алёша открыл глаза. Над ним склонилась Наста — будила. Солнце уже зашло. Алёша увидел, что все подводчики сошлись у Таниного воза и смотрят туда, где должна быть деревня. Вместо Завишина на огородах торчали только белые печи. Людей нигде не было.
Подводчики стали переправляться через реку. За рекой вдруг поднялась пыль, белая, как пепел, и ударило по земле, словно рухнуло дерево. Второй раз рвануло в самой реке, недалеко от них. Потом долго стреляли из пулемёта — видимо немцы заметили их с шоссе.
Алёша вспомнил о том, как на исходе зимы, когда «Железняк» брал гарнизон в Долгинове, Юзюк привёз в Дальву Вандю с матерью. Таня тогда привела Вандю к ним на качели. Алёша ещё никогда не видел такой красивой девочки.
Алёша опёрся локтями на мешки, огляделся: было уже темно, они стояли в лесу. Алёша почувствовал, что ему хочется есть. В последний раз он ел, кажется, вчера вечером в Корчеватках. «Если ехать, то только лесом, на Тартак», — сказал Махорка. На том и порешили. Они выехали на просеку и снова стали: впереди кто-то тяжко стонал в густых зарослях сосняка. Думали — человек, но это оказался раненный лось, старый, с огромными рогами. Лось умирал долго, рыл землю копытами и рогами. Потом обоз тронулся в путь. Поднимая время от времени голову, Алёша слышал, как глухо стучат по корням колёса.
Опершись на локоть, Панок подобрал под себя ноги. Было холодно, как утром в Корчеватках. Тогда на болоте стоял холодный туман, но огонь зажигать боялись. Дети, все трое, спали, накрывшись одним кожухом. Четвёртый, Ваня, был у Верки на руках. Панка бил кашель, и он зажимал рот рукой, чтобы не было так слышно. Наконец он устроил костёр в трухлявом пне под ёлкой. Панок услышал, как брякнула ведром Верка — ходила доить корову. Здесь, на болоте, только у них одних корова. У них малыш на руках, а у Верки пропало молоко, наверное, от испуга. Вдруг рвануло за ольшаником, и застрекотал пулемёт в бору. Панок увидел, как Веерка с детьми и узлом на плечах скрылась в лозняке, но корову не бросил, потащил за собой через болото. По дороге провалился в трясину, и корова вытянула его на сухое место. В ельнике Панок увидел людей, впереди всех была Верка с сыном на руках. Все замерли, сбившись в кучу. Вдруг корова, увидев Веерку, замычала и рванулась к ней. Тогда Панок вытащил из-за пояса топор и изо всей силы ударил корову обухом между рогов. Тут же зашёлся кашлем; топор выпал из рук и стукнулся о твёрдую землю — возле неживой коровы.
Стало холодно. Впереди, над Тартаком, загоралась бледная зеленоватая заря. Панок подумал, что сейчас где-то кричит на всю хату голодный сын. Не надо было губить корову, всё равно немцы всех нашли. Когда снова затарахтело где-то близко, Панок от неожиданности подскочил на возу. Впереди, над Красным, дрожал краешек бурого неба; потом он уменьшился, стал густой и красный. В той же стороне была и Дальва. Наста заголосила по детям. Все сбились в кучу. Никто не хотел верить, что это горит Дальва. Махорка предложил ехать на Пунище и там схорониться.
Янук лежал на мешках всю дорогу, думал, что совсем ослабел и не сойдёт с воза до самого Красного. Заснув однажды весной на завалинке, когда ещё лежал снег, Янук застудился и почти совсем оглох. У него тогда уде был сын Пилип, теперь есть и внук, Колечка. Сейчас Янук только помнит, как стучит топор и звякает щеколда, но он ещё слышит, когда близко стреляют. Янук вспоминает, как внук Колечка сделал первые шаги, как летом ходил драть лыко, а зимой плёл лапти для всей семьи.
Махорке снова снился пожар: горела Дальва. Тогда он вместе со всеми носил воду, поливал крыши, чтобы огонь не перекинулся на другую сторону деревни. В ту ночь сгорела хата Сергеихи.
Когда Махорка открыл глаза, было уже светло. Над ним склонился Панок — будил. И тут Махорка отчётливо услышал, как за лесом загудело — тихо и густо. Потом показалось, что гудит впереди на дороге, как раз за Тартаком. Приглядевшись, Махорка увидел, что Боганчик что-то жуёт. Оказалось, что он набрал в карман зерна и жевал его, как лошадь, должно быть всю ночь. Махорка совсем ослаб без еды. Он подумал, что ему и в голову не пришло развязать мешок и нагрести в карманы ржи. Между тем Боганчик опять начал трясти перед Махоркиным носом бумагой, полученной от немцев, и кричать, что никуда не пойдёт. В конце концов, Боганчик ударил Махорку в челюсть. Когда Махорка схватил Боганчика за грудки, почувствовал, что тот весь обмяк, как тряпка, и прижмурился — боялся. Махорка не стал отвечать на удар, не захотел марать руки.
Колёса шуршали на сухом гравии, и Алёша вспомнил, как вместе с матерью закапывал сундук с зерном в хлеву перед тем, как уйти в Корчеватки. Когда они вышли из хлева, увидели, что через Дальву отступают наши войска.
Проснулся Алеша от холода. Лог кончался. Впереди показался лес. За рекой вдруг тяжело загудело. Алёше показалось, что он увидел над соснами пыль, белую, редкую, еле заметную. За сосняком загудели машины, где-то там забряцало, будто задвижкой в сенях. «Мужчины, немцы!» — закричала вдруг Наста. Алёша увидел, что все мужики стоят впереди на дороге, подняв руки вверх. По обе стороны от них стояли немцы с автоматами в руках — по двое с каждой стороны. Алёшу тоже подогнали к мужчинам. Потом немцы погнали всех впереди себя по старому пути на Тартак. Алеша почувствовал, что рот его вдруг наполнился слюной, закружилась голова, и он стал куда-то проваливаться, как в яму. Когда Махорка поднял Алёшу с земли, то увидел на своих руках кровь — она шла у Алёши из носа. Махорка вспомнил, как этой зимой, в оттепель, они переправляли партизан через реку, и Алёша чуть не утонул. Тогда Махорка его спас. Махорка донёс Алёшу до воза на руках. Все были у своих возов — так приказали немцы. Видно, погонят всех впереди себя через Тартак. Тут, на лесной дороге, немцы боятся мин и засады, вот и прячутся за чужие спины.
За мостом дорога выводила на старую вырубку. Начинался Тартак. На этом месте стоял когда-то тартак — лесопилка. Немцы шли за Настиной телегой широкой подковой. Подводы были уже в самом Тартаке, когда Махорка услышал выстрел. Его тряхнуло снизу и сбросило с воза. На дороге у моста трещали выстрелы. Наста бросилась к нему. Конь Панка рванул с дороги в сосняк. Махорка подскочил к Таниной телеге и, схватив Таню под мышки, стащил на песок, потом кинулся к Алёше. Взглянув на дорогу, Махорка увидел, как сюда, в лощину, хлынули немцы, будто кто-то разворошил мышиное гнездо. Видно, немцы попали в засаду. Махорка увидел, как поднялся вдруг на задние ноги Алёшин конь, затем тяжело рухнул, уткнувшись головой в песок. Махорка выпрямился у самой телеги и стащил Алёшу на землю. Затем он почувствовал, как его ударило чем-то тяжёлым и твёрдым в спину. Отнялись ноги, плечу стало жарко и мокро. Ударившись о землю, Махорка почувствовал, что задыхается, и смог только поднять руку.
Панок вспоминал, как они выбирали картошку перед тем, как в Дальву пришли партизаны, когда конь понёс. Он упёрся ногами в передок, натянул вожжи, и его вдруг подбросило вверх. Затем он полетел в яму вместе с мешками и телегой. Над головой засвистело. Панок почувствовал, что его сильно дёрнуло за руки. Закружилась голова, поплыла вверх земля. Он почувствовал ещё, что его тянут куда-то по земле и подумал, что конь тащит его домой, в деревню.
Януку, когда он смотрел с телеги на дорогу, где шли немцы, думалось, что он дома, в Дальве у школы, в которую они переехали сразу после пожара. Янук тогда видел немцев впервые. Один из немцев сорвал у него с головы новый шлем — Пилип принёс его в прошлом году с финской войны, — положил на столб у калитки, выхватил белый широкий кинжал и рубанул им по красной звезде.
Янук увидел, что все куда-то бегут, и понял, что началась стрельба. Оглянувшись, он увидел в лощине, в траве, Алёшу; подумал, что его внук, сын и невестка ушли на Палик с партизанами — они останутся жить. Янук ощутил удар в голову. Казалось, рубанули кинжалом сверху по темени, как по красноармейскому шлему. Стало холодно, представилось, что он идёт домой, в Дальву, за санями. Янук успел почувствовать, как падает с воза: стукнулся головой обо что-то твёрдое.
Таню снова начало трясти. Омертвела больная нога, стала тяжёлая — не сдвинешь. Вспомнился Юзюк — он уже где-то далеко, за Двиносой. Таня почувствовала, что лежит на земле. Над ней склонилась Наста и потащила её куда-то. Снова стало холодно, намокла снизу спина. Потом Наста закричала и выпустила Таню из рук. Раскрыв глаза, Таня увидела сбоку немца. В его руках трясся автомат. Она не успела закрыться от него руками.
Насте казалось, что она слышит, как в двойные рамы бьёт со двора ветер. Стучит на столе несмазанная швейная машинка — Наста шьёт из скатертей белые маскировочные халаты для партизан. От долгой работы слипаются веки и болят руки. В сенях звякнула щеколда — в хату вошли партизаны, с ними Сухов. Места уже не было, а партизаны всё шли, стуча ногами у порога.
Когда Наста открыла глаза, солнце стояло высоко. Она хотела подняться, но её повело в сторону, заболела спина. Она с трудом поползла по траве к Тане, цепляясь пальцами за сухой вереск. Когда Наста выползла на дорогу — увидела, что Янука убили. Двоих убили: Таню и Янука. Ни Боганчика, ни Панка, ни Махорки не было видно. Потом увидела Махорку — он лежал ничком возле Алёшиной телеги. Наста упала на землю и почувствовала, что над ней кто-то наклонился. Она узнала Сухова из «Борьбы». Ему помогал кто-то высокий, как будто Тареев из «Мстителя». «Партизаны прибежали нас спасать», — подумала Наста, чувствуя, что слепнет.
Боганчик бежал вырубкой, поминутно оглядываясь назад. Где его жеребец с телегой, он не помнил. «Чёрт с ними», — думал он. Здесь оставаться было нельзя — могила, надо бежать к Красному. Загорелся лес, и Боганчик побежал, спасаясь от огня. Выбежал на просеку и попал прямо к дотам. По вырубке начали стрелять. Боганчику показалось, что его ударил задними копытами в живот жеребец, потом толкнуло чем-то твёрдым и горячим в грудь. Подняв голову, он увидел свои кишки — они лежали возле него на песке. Корчась от боли, он увидел, как потемнел и осыпался белый дот, словно куча пепла.
Алёша бежал в гору — по песку и по ржи. Подбежав к дороге, он увидел две старые сосны, что стояли раньше возле фермы. Затем он узнал улицу — без домов. У Алёши задрожали ноги. Он понял, что стоит возле Боганчикова забора. Алёша подумал, что Юзюк где-то на Палике. Юзюк остался жить.
На небе висели чёрные, как земля, с жёлтыми краями, тучи; ползли за реку — за Дальву.