В 1918–1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России. 1918 год он называл «проклятым», а от будущего ожидал чего-то ещё более ужасного.
Бунин очень иронично пишет о введении нового стиля. Он упоминает «о начавшемся наступлении на нас немцев», которое все приветствуют, и описывает происшествия, которые наблюдал на улицах Москвы.
В вагон трамвая входит молодой офицер и смущённо говорит, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет».
В Москву возвращается критик Дерман — бежал из Симферополя. Он говорит, что там «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьём зажарили в паровозной топке.
«Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно...» Это слышится теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет, а наша «пристрастность» будет очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»?
В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Автор встречает мальчишку-солдата, оборванного, тощего и вдребезги пьяного. Солдат натыкается на автора, отшатнувшись назад, плюёт на него и говорит: «Деспот, сукин сын!».
На стенах домов расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в том, что они подкуплены немцами. Автор спрашивает у приятеля, сколько именно эти мерзавцы получили. Приятель с усмешкой отвечает — порядочно.
Автор спрашивает полотёров, что будет дальше. Один из них отвечает: «А Бог знает... То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют» и добавляет, что надо бы расстрелять их из «поганого ружья», а при царе такого не было.
Автор случайно слышит телефонный разговор, в котором отдаётся приказ расстрелять адъютанта и пятнадцать офицеров.
Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, пение в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма. На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма всё видно.
Автор вспоминает «статейку Ленина», ничтожную и жульническую — то интернационал, то «русский национальный подъём». Услышав речь Ленина на «Съезде Советов», автор называет его «животным».
Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колёс, солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами — настоящая Азия. У солдат и рабочих, проезжающих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у знакомого — толстомордый солдат. Говорит, что социализм сейчас невозможен, но буржуев надо перерезать.
Одесса, 12 апреля 1919 года (по старому стилю). Мёртвый, пустой порт, загаженный город. Почта не работает с лета 17 года, с тех пор, как впервые, на европейский лад, появился «министр почт и телеграфов». Тогда же появился и первый «министр труда», и вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода.
Автор часто вспоминает то негодование, с которым встречали его будто бы сплошь чёрные изображения русского народа. Негодовали люди, вскормленные той самой литературой, которая сто лет позорила попа, обывателя, мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина — все классы, кроме безлошадного «народа» и босяков.
Сейчас все дома темны. Свет горит только в разбойничьих притонах, где пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные чёрными знамёнами с белыми черепами и надписями: «Смерть буржуям!».
Автор описывает пламенного борца за революцию: во рту слюна, глаза яростно смотрят сквозь криво висящее пенсне, галстучек вылез на грязный бумажный воротничок, жилет запакощенный, на плечах кургузого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены. И эта гадюка одержима «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений и обликов. Народ сам говорит про себя: «Из нас, как из древа, — и дубина, и икона». Всё зависит от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
«От победы к победе — новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе...»
Автор ожидает, что в Одессе начнётся дикий грабёж, который уже идёт в Киеве, — «сбор» одежды и обуви. Даже днём в городе жутко. Все сидят по домам. Город чувствует себя завоёванным кем-то, кто кажется жителям страшнее печенегов. А завоеватель торгует с лотков, плюёт семечками, «кроет матом».
По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая красный гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого за «павшего борца», или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!».
Город становится «красным», и сразу меняется толпа, наполняющая улицы. На новых лицах нет обыденности, простоты. Все они резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Автор вспоминает Марсово Поле, на котором совершали, как некое жертвоприношение революции, комедию похорон «павших за свободу героев». Про мнению автора, это было издевательство над мёртвыми, которые были лишены честного христианского погребения, заколочены в красные гробы и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Цитата из «Известий» изумляет автора своим языком: «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов...».
Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!».
В одесской «чрезвычайке» новая манера расстреливать — над клозетной чашкой.
«Предупреждение» в газетах: «В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет». В один месяц обработали всё — фабрики, железные дороги, трамваи. Нет ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!
Поздно вечером, вместе с «комиссаром» дома, к автору являются измерять в длину, ширину и высоту все комнаты «на предмет уплотнения пролетариатом».
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови.
Главная черта красноармейцев — распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылке, на лоб падает «шевелюр». Одеты в сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов, развалившись в креслах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: «Вперёд, родные, не считайте трупы!».
В Одессе расстреливают ещё пятнадцать человек и публикуют список. Из Одессы отправлено «два поезда с подарками защитникам Петербурга», то есть с продовольствием, а сама Одесса дохнет с голоду.
Тут одесские заметки автора обрываются. Продолжение он закапывает в землю так хорошо, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не может их найти.
